Она его байки не слушает, даже когда подходит; в ушах гулко стучит сердцебиение и стучат косточки плана, на которые ей нужно было бы еще натянуть мышцы, нервные окончания и кожу. Очень запоздало понимает - он может отказать.
Выдыхает чуть слышно - мог, но не стал; адреналин быстро сжирает облегчение.

Услужливым взглядом встречает его ласку; что угодно можно подумать о таком обворожительном Гвенфри, которому так идет стоять в окружении чужого внимания, что угодно можно нафантазировать, но ничего из этого не прикрепляется к Петре, к теплой Петре, к Петре в платье невинного белого цвета - сколько раз нужно потрахаться с грабителем-зверолюдом в публичном месте, прежде чем репутация начнет пошатываться?

В комнате Каллиста теряется и не знает, возмущаться нелепой шутке или ужасаться серьезному предложению; смущается немного - но на щеках румяна из Алвады (служанка успевает взмахнуть кисточкой пару раз, а потом, напряженно хмурясь, всматривается в лицо госпожи, пытаясь понять, оставил ли вообще этот взмах след) поверх румянца истерики, длившейся уже непомерно много дней. Стягивает перчатки и бросает на стол.

- Как будто ты можешь не быстро, - фыркает вперемешку с ухмылкой; сейчас ей эмоции давались куда легче, чем когда они познакомились. Взгляд мажет по расстегнутому воротнику, неприятное ощущение на правом бедре напоминает о себе - стягивает подвязка, к которой она привязала кинжал. Страшно боялась, что каким-то образом Гвенфри об этом узнает: абсолютная уверенность в том, что он ее высмеет; Петра не знала, как еще справиться с паранойей. - Однако Ваши грубые слова ранят меня в самое сердце, сэр.

Пожалуй, физическая близость с ним ее в какой-то степени пугала.
Нет, не совсем.
Она подберет верные слова потом.

Скелет плана неутешительно гремит, напоминая о себе; отступившая лихорадка одержимости с новой силой хватается за горло Каллисты, подбадривая нездоровый блеск глаз. Можно ходить вокруг да около, но никакое кокетство Петры не сотрет с нагрудника Гвенфри ее же кровь; он знал слишком много, чтобы верить ее многообещающим улыбкам.

- Ты можешь считать это советом, даже просьбой, только не принимай за признание в любви, - и все же - не улыбаться она не могла. - Возьми меня в жены, Гвенфри.

Большой палец поочередно встречается с другими; раз-два-три, раз-два-три. Что-то держится за легкие, не отпускает, кошка, вцепившаяся в добычу.

Ищет замену слову пугает, понимает, что это детская неловкость; палец отстукивает раз-два три, Петра не любит уступать, но Петре катастрофически не хватает опыта. Столько раз бросалась в омут, а плавать так и не научилась.
Хочется нежно коснуться алой плоти, хочется вонзить в алую плоть зубы. Уже плохо помнит. Пространное желание, пространное воспоминание.

- Очень хотела, но потом слишком расстроилась из-за твоего замечания, - пожалуй, задело. Дома, пожалуй, пожалеет, что произнесла это вслух. Пока - пока ее потряхивает; слабо, незаметно, в самом нутре.

Он ведет себя так, как она хотела, как представляла, жуя кончик пера. Пишет новую строчку плана, зачеркивает, случайно разливает чернила на стол. Стыдно почему-то перед Танто - уже не скажет точно, когда видела его в последний раз, но каждый раз, когда глупо плошала, думала о нем. Видимо, новая отцовская фигура; получается, суждено ему было нелепо умереть.
Смотрит на Гвенфри прямо - в ее взгляде интереса хватит на них двоих, и все равно - никто из присутствующих в этой комнате в другом не заинтересован.
По нормальному. Что-то это значит.

- Ты можешь смеяться, - пожимает плечами, теплая Петра, горячая Петра. - Я думала, ты засмеешься, - представляла себе, что он прямо-таки захохочет, но решила, что это было бы не совсем в его духе.

Раз-два-три, раз-два-три, застывает подушечками пальцев на ногтях, надавливает. Хочет выпалить сразу все, потом смотрит на то, как блестят его глаза в неровном свете свечей и хочет проглотить каждую букву.

- Это не простой вопрос, - склоняет голову набок вслед за ним, улыбается как будто бы мягче, но все еще угловато, остро. - Зачем тебе соглашаться или зачем это мне?

Она думает в первую очередь о трупах, когда подходит поближе к Гвенфри - расстояние вытянутой руки и еще один шаг назад; юбка приятно шуршит по полу, Петра расслабляется, внимая стуку каблуков.
Раз-два-три, пальцы крепко сжимаются в кулаки.

- Тебе пора жениться. Тебе нужна будет жена, которую никогда не заденет то, что ты готов вытрахать любое существо, если оно хотя бы немного не человек, - измены тем банальнее, чем дороже одежда и развлечения на вечер; Петра, тем не менее, наблюдала достаточно катастроф, чтобы сделать выводы о том, когда сплетни становятся из интересных заточенными, а брак из образцового - образцом посмешища. - А мне нужна твоя фамилия и то, что за ней стоит.

Аристократ имел достаточно сил и влияния; его фамилией Петра пользовалась, чтобы надавить на всяких любителей старины и заумных коллекционеров. Иногда - чтобы загадочными путями выяснить то, что обычному человеку было не под силу.
Этого было недостаточно. Для исполнения фантазий, бушевавших в ее голове ночами, нужно было что-то большее, чем игрушечная популярность среди высшего общества.

- В конце концов, - она чуть наклоняется вперед, говоря уже шутливо. - Ты даже не заметишь, что что-то в твоей жизни поменялось.

Она фантазирует о том, как вернется домой и срежет с себя корсет; обязательно сорвет, может, швырнет в огонь, словом, проявит максимум дикости по отношению к минимальному дискомфорту. Пустила бы на лоскуты, но под мягкой суровостью взгляда дворецкого ножницы исчезли после инцидента со свадебным платьем.
Скорее всего, опасался за гардероб - почти все белоснежное, снег, облака, склера, обглоданная кость. У Петры, тем не менее, опасных для одежды ассоциаций белый цвет не вызывал.
Она нетерпеливо закусывает губу; нежная плоть рвется, тут же восстанавливается.

- Он не был извращенцем, - из всего им сказанного она выцепляет, придает значение именно этому. Хмурится даже, мимолетно, неуловимо, быстро теряясь в кипятке разума.

Петра запрокидывает голову, смотрит на потолок, сквозь него - боги, так ее любившие, сегодня молчали. Она знает, почему. Улыбается так, как сбрасывают с себя одежду; мизинец вздрагивает, когда Петра подносит ко рту руки.
Староста хотел, чтобы ее взяли замуж: он учил ее вежливому молчанию только наполовину ради образа то ли жрицы, то ли святой. Кивнуть, смотреть на свои колени, уголки губ - чуть-чуть наверх, закусить язык, когда вслух произносится что-то особенно глупое.
Каждый спонсор - теоретический муж; Аристократ таковым планировался, не повезло, ей было шестнадцать и он увидел в ней дочь, которой у него когда-то не случилось.

Староста и отец были бесполезны, но мать приехала, оставив в Эльмноте титул и какое-то там благородство; Каллиста могла забраться глубже, но не хотела связываться со своей кровью.

Она вздыхает и опускает руки.

- Гвенфри, - только после этого опускаются глаза. - Меня должны удивить твои слова?

Напугать? Предупредить?
Два-три отсоса в неделю - легко, она откроет один раз рот, он столкнется с ее навязчивой неумелостью и больше просить не станет все равно; она старалась для Кейла, для других челюсть не распахивалась достаточно широко.

Насмешки - такая глупость. Кто станет бояться насмешек? Петра сожрала гору, когда только приехала в столицу, и теперь даже не чувствовала вкуса. Видела, как кто-то изощреннее устраивал целые выступления; вовремя поставленная подножка, с изящной случайностью выроненный бокал вина, шепот за веером, блуждающий по залу. В какой-то момент ей стало все равно, потом - даже забавно. Она пускает пару сплетен сама и успешно избегает и тени подозрения, потому что Петра Каллиста добра, обходительна и любима.
Староста был бы доволен. Ее это злит, но староста был бы доволен.
Она бы удушила его еще раз.

Делает шаг вперед; сохраняет вытянутую руку, но шаг уничтожает, с удовольствием погружаясь в истерию такую знакомую, что она больше не казалась изнуряющей.

- Титул покупается, - так просто, что даже смешно, как много ему приписывали. - У меня достаточно денег, чтобы купить что-то повыше и даже найти своих давно потерянных родителей. Такое чудо! - Дворяне покупались не хуже. - Мужчины ценят мою покорную молчаливость, женщины грезят о таких дочерях, - вздыхают, кладут руки на запястья, на плечи, присылают приглашения и на чаепитиях сажают поближе к себе. - Сестры... - Петра снова улыбается странной, мягкой и острой улыбкой; рука сокращается до локтя. - Не могут причинить мне вреда.

Ее глаза возбужденно вспыхивают, когда и от локтя ничего не остается; смотрит на Гвенфри, сквозь него, руки прижимает к груди - хочет схватиться, хоть за него, хоть за что-то другое; бедро сжимает подвязка.

- В его библиотеке много знаний, которые можно было бы назвать запрещенными, - юлит, но не осторожничает; говорит, чтобы заполнить пустоту, потому что убеждена была в том, что активные артефакты и подробные карты не представляли для Гвенфри интереса. - Помимо этого, дать я могу только себя, - голос опускается почти до шепота. - Не скажешь же ты, что часто сталкивался с таким целительством? Брось. Оно будет твоим. Тебе наверняка оно пригодилось бы, - она готова хоть с завязанными ушами и закрытыми глазами; этика, гуманность - пустое.

Человека, так одержимого желанием сожрать человеческого мяса, разве можно оттолкнуть кровью, пролитой ради крови?

- Мне только двадцать. Меня вывели для этого, - сколько ее названных братьев и сестер не дожили и до отрочества, пока не получилось вылепить Петру? Сколько Старост погибло? - Я буду становиться только сильнее, и этот потенциал тоже твой. Как вложение в будущее с гарантированным успехом.

Ночью и утром Петра пыталась нащупать границы дозволенного; если он отмахнется от ее магии, что еще она сможет ему предложить? Задать ему предсказуемый вопрос, что ты хочешь?, получить усмешку в ответ.
Решила, что угрожать бы не стала (хотя оружия его рядом не видела, отравления опасалась - яды начали ее слушаться всего несколько недель назад); думала о том, чтобы пасть ниц и умолять, но не верила в эту картину сама и чувствовала, что не поверит и он.

Задрать юбку платья немного сложно - слишком много ткани, блуждает в подъюбниках; кинжал будто сам прыгает в руки, лезвие тонкое, заточенное, блестящее, она долго смотрела на него днем.

- Ты можешь попробовать, - ему наверняка хотя бы просто интересно; праздный интерес, скучающий, она видела его в Вайроне. Ее беспокоило только то, чтобы не запачкалась ткань.

Его прикосновение ей все еще противно; она понимает это почему-то с удивлением, как будто желание стать его женой должно было материализовать за собой желание его тепла. Хочет отвести глаза - лихорадочная пляска внутри не дает и моргнуть.
Представить себя ужасной матерью легко; непостоянная, отсутствующая, никогда не имела полный набор родителей.

- Неправда, - оказывает мягкое сопротивление; дети, во-первых, были бы ее инструментом - она смогла бы любить их, как любила свою прислугу.

Существовало и во-вторых; Петра ненавидела свою ментальную магию, которая никак не хотела выходить за пределы ее собственных мыслей, но сейчас была ей благодарна. Во-вторых было искусно спрятано в самых темных закромах разума, пряча в себе не факт, но определенную догадку, которой возможным женам нельзя было делиться ни с кем.

- Не воин, - его руки уходят с ее щек, но лицо продолжает гореть. В противовес этому - внезапно успокоившийся голос. - И все же воину иметь меня с собой было бы полезно.

Ее учили лечить деревни. В этом крылась какая-то насмешка над всем, что вдалбливали в нее большую часть жизни: вся сила, которую хотят сосредоточить на одном человеке. Ужасно нерациональное использование ресурсов, она не может придумать, кому из ее окружения, живого и мертвого, это понравилось бы меньше всего.

Она успевает улыбнуться, прежде чем открывает рот; язык пробует металл на холод, царапина заживает до того, как Петра успевает ее почувствовать. Как дела у Гёкки? Она давно его не видела.
Отмахивается; отмахивается от скользящей вниз по коже ткани, отмахивается от распутываемых узелков и завязочек на корсете, отмахивается от вибрирующего ожиданием нетерпения. Глаза темнеют - неугасающие в них искры от этого становятся лишь ярче. Кинжал можно держать руками, но Петра проявляет то завидное послушание, о котором успела заявить, даже когда в уголках губ собирается слюна, пока Гвенфри разбирается с корсетом.
Хочет засмеяться, запустить шпильку: как долго, боже мой, но не хочет, чтобы в словах проскользнуло то, чего не существовало.

С томливым отчаянием смотрит, как он облизывает кинжал; вот ведь пошлятина.

Петра вздрагивает, когда кончик лезвия упирается в живот; ей сложно смущаться наготы - голова была занята мыслями о том, кого еще можно было убедить в женитьбе, тело нетерпеливо готовилось к большему; и все же - взгляд обрушается вниз, куда-то мимо кинжала. Совершенно бессмысленное кокетство.

это было больно

Бывало и хуже, правда бывало, но Петра об испытанной боли забывала даже быстрее обычного человека; воспоминания, горячие и липкие, никогда не давали достаточно, а причинять вред самой себе казалось богохульством; она выдыхает шумно, тут же накрывает рот ладонью - после нового вдоха следующий выдох набирает силу и звук, в котором боль начинает уступать чему-то другому. Предсказуемо, правда.

Она планировала ограничиться раной в, например, руке; от среднего пальца до самого плеча, неровно, грубо, лишено всякой интимности: словом, будто резко забыла, кому этот кинжал несла.

Ей пришлось схватиться свободной рукой за его плечо; хотелось сесть, закрыть глаза, отдаться тому, что сулила дыра в животе - даже такая аккуратная, почти дразнящая; голову мягко кружило.
Она смаргивает слезы и поднимает бегающий взгляд.

- Мне, - ее смутно тошнило. Пальцы, пробовавшие ее изнутри, чувствовались до того ненатурально, что их хотелось выдрать. - Мне сложно так говорить, - слова нехотя выталкиваются наружу, заставляя голову кружиться еще сильнее.

Магия уже билась в края кожи - стремилась выполнить свой единственный долг, непонимающе упираясь в запрет; Петра предпочла бы, чтобы он вытащил руку и выбрал для кинжала другое место, но сейчас она предпочла бы от Гвенфри и тех вещей, от которых немногим ранее ее бы действительно стошнило.
В дрожащих пальцах, цеплявшихся за его одежду, силы было мало.

- Я хочу твое влияние, - сложно - не значит невозможно; судорожно сглатывает, мысли снова нелепо хватаются за белоснежную ткань. - Чтобы я смогла... - Нет; впивается в его лицо глазами, резко их отводит, испугавшись новых мыслей. - Я хочу возродить Макондо.

С течением времени боль ускользала; оставался беспощадный дискомфорт, в котором Петра интереса не видела, из него росло напряжение. Злоба даже. Ее не смущает это, она умудряется нахмуриться немного - невыносимый тип; только к таким с ее предложениями и приходить.

Обычно люди умирают, Петра вспоминает очередную могилу (свежая в земле, свежая в памяти), все ее тело было исполосано так или иначе, крови вылилось больше, чем есть в человеке, но могила - там, а Петра - тут.
Думает, что в последней все же осталась. Леди Каллиста, моя дорогая Петра, загрубевшие шрамы и вера в рыцарство; рука выходит из живота с поразительной легкостью, Петра стонет от боли слишком тихо и сладко, чтобы это осталось болью, хотела бы простонать ему в губы- какой ужас.

Ей не нужно много времени. Не нужно даже мало - рана спешно затягивается, зализанная магией столь же нетерпеливой, каковой являлась ее хозяйка.

- Я, - нет, не ты; Петре не требовалось думать над ответом, но говорить, видимо, тоже.

Если бы не поторопилась с ответом, то рта бы не раскрыла; морщится от вкуса, не хочет глотать, не облизывает пальцы. Не кусается, впрочем, тоже; старалась вести себя так послушно, как могла - вроде демонстрации терпения.

На секунду Петра решает, что он пытается добраться до ее сердца.
Там почему-то больнее. Она заметила это давно: чем дольше ее режут, тем сильнее она это чувствует; странно. Думает, что должно быть наоборот, но посоветоваться не с кем.
Вместо вопросов - беспомощно растягивающие дорогую ткань пальцы и бессмысленно закусанная губа; мучение такие глупые барьеры не останавливали. Магия следует по пятам за Гвенфри, тревожно ощупывает после него каждый сантиметр, приводит в порядок развороченную плоть.

- А ты сам подумай, - вырывается с хрипом, слова тяжелые, вязкие; Петра вдруг превратилась в клубок натянутых нервов, не отрывая от Гвенфри рук только потому, что теперь надеялась подпортить его одежду. - Пока моя самая большая проблема - восстановление крови.

Зелья для этого были расставлены по всему поместью и в библиотеке - в ящиках, на шкафах, даже в маленьких тайниках.
Потеря крови была опасна в первую очередь своими обещаниями: тишины, спокойствия, мирного сна. Мана замедляла свой бешеный ход, убаюкиваемая вытекающей на пол колыбелью.

- Мне кажется, ты увидел достаточно, - вот Петра - резкая, страшно недружелюбная, жаждущая вернуть вытянутую руку плюс шаг, а вот Петра - всем телом напрягшаяся, с щеками покрасневшими настолько, словно они хотели догнать цветом перепачканный подбородок; это смущение, но в большей степени стыд; возможно, он ничего не заметит, потому что его руки уже вымокли в крови? Она застывает ненадолго, как будто пытаясь решиться, а потом отводит от его руки пристальный взгляд распахнутых глаз. - Других людей я исцеляю тоже очень быстро. Давай покажу.

В ее руках уже меньше отчаяния: все еще сжимают, но с той девичей жадностью, от которой ей порой хотелось избавиться - она так хорошо врала всегда, кроме; непрошенная честность собственного тела мучительно раздражала.
И взгляд ее - почти щенячий, почти просящий, чуть-чуть - будет молящим, но Гвенфри проводит рукой по подбородку, и Петра тут же будто ощетинивается. Красивый жест, отточенный.

- Я очень щедра, - цедит, радуясь любой возможности отвлечься от его пальцев. Говорит себе, что сохраняет минимальную дистанцию, потому что так он ей противен, на деле - крохи вежливой Петры, которая боится запачкать его своей кровью.

Но он и правда действует ей на нервы, так сильно, что она не стала бы его есть; унизительна его равнодушная алчность, унизительно удовольствие, которое она получает от его безучастной похоти. Она знает, что для него происходит что-то невыносимо будничное, скучный бал, веселая девица, быстрое соитие, чтобы развеять тоску; улыбается из-за этого и об этом догадывается тоже, хочет притвориться, что имеет над ситуацией контроль - влажная линия блестит на коже и перечеркивает остатки уверенности в себе.

От этого, конечно, начинает злиться. Как и всегда, ни к чему это не приводит.

- Как я могу отказать сэру Гвенфри! - Упрямо собирает все то, что осталось от гордости, перерабатывает в яд; ей с одной стороны хочется послать его в задницу, может, прицельно ударить каблуком, с другой стороны - ему выгибать ей спину уже не понадобилось.

Ее оглушает звук своего голоса; на самом деле - очень тихий, ода смущению, невинность, на Петре смотревшаяся какой-то несуразной.
Эпитафия этой самой невинности, конечно же; какой дивный сюрприз - насилие леди Каллисте нравилось до неприличия сильно, как бы она этой мерзкой правды не избегала. Она вжимается в Гвенфри сама, чувствуя, как дрожат ноги, когда в ней скрывались последние миллиметры.

- М-макондо, - честно начинает, но покрывается мурашками под его прикосновением; мурашки бьют в голову и становятся звездочками перед глазами. Неопытность? Нет, не она; как давно гроб опустился в могилу? - Это, хах, моя родная д-деревня, - Петра была нетерпелива; отдаляется от Гвенфри, насколько это возможно, чтобы резко упереться ягодицами обратно в пах. Стискивает зубы. - Ты бы не хотел...восстановить место, где родился?

Лучшая ложь - это полуправда.

Она не сразу понимает, что он делает; удивленно моргает пару раз, неохотно выставляя мысли обратно в ровную линию (новая ложь; в ровной линии они не стояли уже давно).
Точно. Исцеление.
Это разумная мысль, поэтому совсем не разумный высунутый изо рта язык - это очередное отхождение от плана. Петра невероятно старательна, когда лижет рану - потому что старается для себя; клубы дыма в голове, впрочем, были там или слишком давно, или оказались недостаточно плотными - Каллиста останавливает себя уже после первого раза, тут же исцелив рану.

так жалко
буравит глазами его кровь, не удержавшись, ловит языком последнюю каплю; жадное дыхание - горячее и тяжелое, упирается в ладонь почти с таким же напором, как сама Петра упиралась в Гвенфри.
Шальная мысль - взять оставшуюся кровь под контроль, сделать ее чем-то длинным и острым, прорезать кожу вновь.

- Видишь, - вместо этого - изнеможенный от жажды голос. Не оборачивается, даже не оглядывается - вдруг очень рада, что лицо видно только стене. - И я могу даже быстрее.

Это тоже больно - сжатые руки.
Немного. Больно так, как приемлемо, как потом по секрету рассказывают, очаровательно румянясь и звонко хихикая; словом, Петре отдаленно приятно, но ничего особенного ей в этой боли найти не суждено.

Вот слушать свое сбившееся дыхание - это больно уже совсем иначе, от этого в глубине души хочется рычать и вырываться на свободу; в общем, именно то, от чего всегда так славно слабели колени леди Каллисты.
Лихорадка вдруг подпрыгивает, вспомнив о своем существовании - это все ей на руку, бессмыслица, конечно, ее податливость ему интересна, только пока он в этой податливости греется и берет ее, сколько ему положено и немного больше; Петра может сколько угодно дрожать, чуть соскальзывая, тут же возвращая себя обратно, пока он мучительно долго не движется - в конечном счете цены это иметь не будет. Пожалуй, для них обоих.
А пока - лихорадка, царапающая щеки, и крепко сжатые губы.

- Оно не мертво, - даже не бормочет - лепечет, каждое слово щедро смазывая ненужной искренностью; голос Петры - сладкий и робеющий, силящийся притвориться безучастным. - Пока я жива, этого... Этого достаточно.

Она хочет рассказать ему, что Макондо - это солнце, это жара, от которой не спасает даже тень гор, это бурлящая магия, это предсмертный хрип Старосты, это люди, кланяющиеся ей, будто она - само божество, жрицей которого является.
Хочет сказать: она смогла бы сожрать там любого, но не знала тогда, что ей это нужно.

Вместо стройных рядов ассоциаций - спутанное сознание, вместо слов - тихие вздохи, которыми она делилась особенно неохотно.
Прижимается к нему; дыхание щекочет, губы кажутся горячими и холодными одновременно - склоняет голову набок, уступает, отдает ему всю свою шею; если повезет - прогрызет, но люди редко испытывают подобный интерес.

И какая же глупость - он говорит совершенно мерзкие слова, унизительные своей посредственной грубостью; начинает нравиться твое тело, и Петра прячет в новом звонком вздохе радостный всхлип.

Совершенно дурацкие слова крутятся в голове, облекая собой мысли о сопротивлении; он хочет поднять ее ногу? Хорошо.
Хочет зайти дальше? Ногтями проводит по стене, напрягая руки, пока расслабляет свое тело - хорошо. На все молча (давно уже не молчит) соглашается, пока его прикосновения не задувают в голове последние свечи.
Ей не нравилось признавать, что все, что он делал, было невыносимо приятно; это Гвенфри - она неуверенно выгибается, чтобы он смог зайти глубже; это Гвенфри - послушно движется так, как будто бы нужно ему, вжимается всем телом, обещает всю себя - сколько ему положено и немного больше.
Разочарование в себе звучит томно, унизительно ласково и немного утробно.

- Ты ужасен, - с той липкой нежностью, с которой ночами признавались в любви.

Дурацкие эти шутки - единственное ее спасение; поцелуй за ухом - такая глупая, незваная нежность, Петра в сухости своего сердца не сомневалась нисколько, но слишком она прямо сейчас размякла. Он говорит: дорогая, она расслабленно закрывает глаза обратно. Все еще дурак.

Она не Макондо, но она - духовный его центр; по всему выходило, что все духовное в нем стало разворочено давным-давно, а сейчас - как будто бы ставилась точка.
Что-то про добрую жрицу, что-то про ее ласковые руки; Петра сейчас не вспомнит ничего из этого, ее мысли - это где пальцы Гвенфри сейчас, куда они пойдут дальше, как прильнуть к ним так, чтобы распробовать жадное тепло.

- Вот именно, - слова мягкие, как вата, но режут пересохшее горло не хуже кинжала; она все же смотрит на него просяще - деформация упрямства, требование, принявшее облик из кривого зеркала.

Им не грозит никакой любви - это еще один плюс; сохранение спокойствия, обещание будущего, в котором каждый знает свое место; темное обожание в ее глазах - нечто мимолетное, которое не получится схватить, возможно, не выйдет повторить (подойдет ли это для вызова?). Петра о нем не знает, подрагивающий огонь свечей, скорее всего, стирает большую его часть для внешнего мира.
Гвенфри целует ее - наконец-то, боже мой, наконец-то, она подумает о том, как презирает себя, как-нибудь потом, сейчас - радостно делится с ним теплой мягкостью губ и податливостью языка; позволяет себе стоны чуточку громче, чуточку надрывнее - верит, что они потеряются в нем.

Сжимая его ногами с неожиданной силой, Петра решает, что, пожалуй, согласилась бы обглодать его мизинец; ради интереса, ребяческого любопытства.
В руках, обвивающих его шею, отчаяния даже больше, чем в пальцах, не так давно цеплявшихся за одежду - леди Каллиста, та самая, которая с невинным очарованием улыбается гостям и мнется, услышав комплимент, сейчас уже даже краешком мысли не задевает размазанную по себе кровь, не боится испачкать многоуважаемого сэра Гвенфри - пошел он в задницу, этот Гвенфри (что ж). За то, с каким усердием Петра сжимала его везде, где могла, можно было простить ей такую маленькую оплошность.

В конце концов - то ли сработала ее ментальная магия, то ли, если женитьбой Каллиста и Мерроу похвастаться не могли, то поразительной синхронизацией - запросто; рядом с ней даже вспыхивает несколько волшебных искорок, пока она пытается унять судорогу, волнами мурашек проходящую через все тело. Запускает в спину ногти так сильно, что еще немного - и как будто бы пойдет кровь; магия стирает даже алеющие вмятинки.
Щенячий взгляд все же приходит в самом конце, на пару мгновений; его Петра ловит и в злобном смущении отворачивает лицо.

- Я не знаю, какая конкретика тебе нужна, - спотыкается об каждую согласную и мягким придыханием окутывает каждую гласную; продолжает за него держаться будто по инерции. - Я не буду там делать ничего, что грозит королевству.