У Химеко есть меч, и долгое время она считает, что его будет достаточно; эта убежденность сначала становится страстным желанием доказать, что она может все то же, что и другие, а потом не позволяет склонить головы, когда она приходит к божествам и требует.
Бабочки, ползающие по ране, ей малознакомы. Клыки царапают язык уже второй год, а бабочки вливают в нее чужую жизнь первый десяток раз.

Она смотрит на них без выражения; крылья, которые не могут намокнуть, хоботки, которые не могут собрать пыльцу. Красное сливается с красным, это наспех заделанная рана, которая продолжает болеть и пульсировать, хотя на коже не остается даже шрама - неудовлетворительный результат. Придется тренироваться.

Часы отбивают полночь - фонари, множество фонарей, на каждом шагу, крепкие, кажется, не подающиеся разрушению, на миллисекунду гаснут и загораются вновь. Дурное предчувствие сдавливает горло. Надо бы отправить бабочек посмотреть, но Химеко не рискует тратить энергию прямо сейчас; ей нужно время на восстановление, а полное отсутствие реальной жизни неловкий процесс замедляло.

Стрелки часов на башне, оказывается, умеют двигаться. Минутная щелкает вперед, когда скамья врезается в стену, а потом часовая, уже в воздухе, делает полный круг.
Скамья остается на земле - растерзанный труп; башня возвышается, не выражая ничего.

Она знает его имя. Найвз говорит: позовем его в гильдию, потом проходит неделя и Найвз говорит: не нарывайся. Химеко спрашивает у него тогда, когда он успел подписать бумаги на ее удочерение, а теперь чувствует, как пару раз дергается веко. Не успела.

- Футаба, - он пугает ее, и это в первую очередь злит; бей или беги, она перехватывает рукоять меча крепче, потому что это единственное, что он гарантированно не сможет сломать, и разрывается между вариантами ответа. - Такой варвар, как я и думала.

Это, наверно, не самая лучшая идея: показать, что что-то она о нем знает, что-то о нем думает; яд не сцедить аккуратными словами, а выплеснуть в лицо.
Ее даже не так и задевает то, что он смотрит сверху вниз, что малышка - к этому можно привыкнуть, и сделала она это еще много лет назад под липким взглядом Маны; но ей слышится в его вопросе насмешка, которая болезненно отдается в зажившей ране.

- Мне не нужно тебя останавливать, - она откровенно ограничивает количество слов, которое позволяет себе произнести; не нарывается, поэтому хмурит брови и (неохотно) убирает меч в ножны.

Здравая идея - предложить ему не торопиться с выполнением своего задания, позволить ей закончить со своей экскурсией; но задетая гордость свербит и у Химеко нет желания напороться на еще одну малышку.
Еще лучше - крови у него попросить; только два года прошло - а сам процесс продолжает казаться чуть ли не унизительным. Ей иногда снится кошмар о том, что пришлось пить кровь Маны.

- Тебе все равно сначала нужно местного чемпиона найти, - проходит мимо Бьярки, не поднимая на него глаз, задерживая дыхание, как ребенок, который ночью сбегает по лестнице вниз и обратно. Отходит на пару шагов и разрешает себе оглянуться; улыбается скупо, с заносчивым прищуром глаз. - А если твой план - выманить его избыточным вандализмом, то времени у меня даже больше, чем достаточно.

Не нарывайся печально вздыхает в голове, и следом пульсация раны стегает возомнившее о себе слишком много самомнение; "извини" рвется откуда-то из самого вежливого нутра, но Химеко прикусывает язык - уже даже не помнит, каково это, быть ласковой старшеклассницей, а в Шпиле вежливости от нее требуют немногие; она молчит и улыбается - это считается за хорошее поведение и принимается за чистоту помыслов.

Потом небо расчерчивает очередная звезда; сверкающий серебром хвост уже не вызывает у Химе прежнего восторга - привыкла
но звезда врезается действительно недалеко, сотрясая все, кроме уличных фонарей, вгрызаясь в три неудачливых домика, разбивая добравшийся до них прежде хрусталь
энергия эссенции вдруг становится очевидна, и она повсюду, повсюду, словно воздух, везде, необъятная даже больше лесов

На лице Химеко застывают немые вопросы: что это и как это может быть.
Не ждет ответа.

В образовавшемся красоте звезда растекается на такую же серебряную жидкость; блестящая, переливающаяся - дети подобную жидкость в бутылках покупают и называют зельями, играя до тех пор, пока дешевые красители не опустятся на дно, оставляя после себя мутную воду; словно наспех собранный в человеческую фигуру хрусталь с металлическим скрежетом выбирается из озерца так, словно оно не близится по температуре к лаве.

Сначала - висит в воздухе; без лица, без глаз, однако же - внимательно смотря. А потом взмахивает правым подобием руки - серебряная веточка в нем вспыхивает
из серебра выскальзывает с десяток человечков с будто нарисованными звездочками вместо голов.

Они, несомненно, побегут к единственным созданиям мира, у которых бьются сердца; побегут с тихим, но энергичным смехом, эхом разливающимся по амфитеатру, вооруженные, кажется, только своим хорошим настроением.

Это нечестно; почти до горючих слез в глазах нечестно, но вместо слез в фиолетовых глазах блестит та искренняя ненависть, которая положена только тем людям, которые знают друг друга несколько лет.
Это нечестно; она поднимает ноги, группируясь так, чтобы не было больно висеть, но ей придется приложить усилия для того, что для него подобно вздоху.

смотрит: нежная кожа и мягкая плоть чуть ниже подбородка; глаза, легко насаживаемые на тонкое лезвие; виски, для которых хватит даже кулака химеко

Бесполезные клыки - Футаба почти готова поверить, что хочет ими воспользоваться; захлебывается в словах, которые не может сказать, и тянущем вниз ощущении собственной беспомощности.
Она пружинисто приземляется на ноги, явно - не в первый раз, явно - решив, как повернется в воздухе, как только он схватил ее за подбородок; вскидывает голову, на лице - вспыхнувшая алым уязвленность.

- Придется от нее избавляться, - немного задыхается; ничего лучше придумать не может.

Рука продолжает пульсировать, Химеко инстинктивно пробегается пальцами по рваному рукаву, скользит по липкой красной коже - ей кажется, что рана раскрылась, но это, конечно, невозможно.
Фигура над серебряным озерцом так и не двигается, и Химе не торопится доставать меч обратно. Несколько бабочек лениво вспархивают в воздухе, пролетают над человечками, ползают по хрусталю: снова полное отсутствие жизни, только давящая вездесущность энергии эссенции.
Звезды человечков весело искрятся.

- Постой! - Искрятся - и искры их разлетаются в стороны, резко обрывая почти детский смех.

Даже если бы сказала вовремя, парой секунд раньше - он бы не послушал, она уверена; сначала смотрит на размазанное по дороге серебро, потом - на раскрытую ладонь, едва удерживая себя от того, чтобы вонзить в нее клинок.

- Я не успела их рассмотреть как следует, - добавляет тихо, не двигаясь больше, понимая то, что и он, скорее всего, должен был.

Фигура застыла; не поникнув, не взмахнув ломанным изображением рук, не проявив никаких эмоций - именно, что фигура.
И сначала уходит присутствие эссенции, а затем - хрустальное творение, некрасиво упав в озерцо.

- Все еще считаешь, что план был неплох?

Уже даже не смотрит на Бьярки, как и не скрывает удовлетворенной насмешки; подходит быстрым шагом к переливающейся жидкости, заглядывает с опаской в яму - бабочки делают над ней пару кругов и растворяются, подобно звездам человечков. Голова кружится; в следующий раз возьмет с собой ампулу или что-нибудь такое.

В небе вспыхивает сначала изумруд, потом золото, но звезд больше пока не спускается; часы тоже молчат - Химеко понимает, что ее сводит с ума незнание того, сколько времени она здесь провела.
Собирается с духом, проводя тонкие линии между унижением и разумным подходом, а потом кивает на один из домов, как и все остальные, поглощенных хрусталем.

- Ты сможешь разбить его? Не нужно многого, хватит и крупной трещины. У окна или двери, - вздыхает.

Она не умеет злить, по крайней мене намеренно; ей ближе нелепые попытки унизить и в вежливые слова запрятать грубый упрек.
А Бьярки, выходило, лучше всего на свете именно злить и умел.

- Это не было похоже на побег, - хмурится, фыркнув. На них посмотрели и ушли, по крайней мере, такой вывод делает Химеко.

В человечках не было ничего опасного, и из-за этого любопытство режет разум, как неприятный резкий звук - ухо. Высока вероятность, что в их видимой безопасности заключалась ловушка; а, быть может, им хотели помочь. Хрустальная фигура, упавшая в разноцветную жидкость, сдалась слишком быстро.
Увидела что-то, сделала выводы.

Зрачки сужаются: смотрит на по-грубому сильные пальцы, в груди все сжимается - он огромный, огромный, и умом она понимает, что свергала чудовищ, в десятки раз превышавших его и по размерам, и по силе, но ноющая под кожей рана заставляет немощно содрогнуться.
Она морщится от боли м подавляет всякий звук - силком забивает обратно в горло, только шумно выдыхая, когда не может не открыть рот.

Молча обещает ему: я убью тебя самым отвратительным способом

Она не пьет.
Морщится от отвращения, когда клыки входят в плоть, вздрагивает, когда языка касается горячий соленый вкус; от крови сложно отказаться, особенно, когда она так охотно перетекает в рот - и все же не глотает.

Оказавшись на земле, сплевывает его кровь и вытирает уцелевшим рукавом рот.

- С чего ты взял, - цедит слова, почти неохотно. - Что я буду пить дерьмо, текущее у тебя по венам?

Это не изящно, не аккуратно - прямолинейная грубость, ей обыкновенно чуждая
и жалеть она начинается практически сразу; голод, который ей открылся вместе с так называемым подарком в виде клыков, дает о себе знать чувством, сравнимым разве что с зудом в недоступном месте.
Если ей действительно понадобится кровь позднее, придется унижаться; с другой стороны, это лучше, чем получать ее так.

Дом устоял, хрусталь - частично. Бабочка пробивается внутрь, безучастными глазами собирает все, что внутри.
Из ценного - антропоморфная фигура за столом; не человек, но что-то отдаленно похожее; Химеко все еще тяжело получать от бабочек зрительную информацию.
Так или иначе, фигура выглядела восковой. Не метафорично.

- Здесь вряд ли остались живые существа.

Для него это ничего значить не будет; Химеко хочет, чтобы это значило что-то для нее, и убеждает себя, что печали в ней больше, чем безразличия.
Сколько уже прошло? Два года. Да. Миры умирают, иногда - специально, иногда - потому что не успели; за два года реально зачерстветь, правда же? Футаба держится за рукоять меча и тревожно закусывает нижнюю губу - правда.

Изумрудный кружочек далеко-далеко в небе становится ярче, словно готовясь, затем вспыхивает - часы отбивают двенадцать раз, и ровно столько и нужно черной башне, чтобы вырваться из земли в нескольких десятках километрах от них.
Химеко пожимает плечами; значит, идет туда. Вероятно, избранник эссенции находился там: ощущение было слабым, однако большим, чем ничто.

Уходит молча, не сомневаясь, что Бьярки все равно пойдет туда же - им вроде как по пути; не смотрит на него, даже когда несколько ее алых бабочек мягко приземляются ему на спину - он же хотел дать своей крови, правда?
Поднимает глаза на очередную часовую башенку, когда они приближаются к ней - ну, да, опять летят с нее голуби с фресок.

Это лишнее: заходить в дом. Для Химеко выглядит, как раскопка могил; ворошит чужое пространство, и винить она в этом может только себя - дом мог остаться в абсолютном владении невезучего хозяина, а ей приспичило прорваться сквозь хрусталь.
Вот и жестокость его - к чему она?

Отворачивается быстро, чтобы картинка не успела возыметь над ней влияния, и все же шею морозит вспомненное чувство вины, возникавшее, когда хозяин гильдии на нее смотрел.
Как-то так она для него выглядела тогда, да?

Он смахивает ее бабочек быстро, почти беспечно - впору оскорбиться; Химеко, впрочем, улыбается, потому что ее лица ему не видно - пара бабочек слететь успела, пусть и собрала из-за этого совсем мало крови. Нестрашно: гладит пальцами гладкие крылышки, позволяет им раствориться в себе - сойдет за перекус.

- Ему же некуда было торопиться, - скупую усмешку дарит стеклянным голубям; одного взмаха меча было достаточно.

Химеко не бежит - не думает даже.

Башня была, в первую очередь, велика. Наверно, что-то такое воображали себе строители Вавилонской; и так же, как она была велика, она была крепка. Плечо Бьярки дружелюбно встречает повремя прорезавшееся в темной стене окно; он не знает этого, но иначе ему грозила не самая изящная смерть.
Больше его ничего не встречает.
Там было шумно, и мелкая вибрация ласковыми волнами проходила по стенам: однако источника шума, кажется, попросту не существовало.
Как и этажей. Был пол - отполированный, по которому приятно стучала подошва; были окна - до самой верхушки, хотя теперь казались слишком узкими для мужчины. Был там и свет, но, подобно звуку, источников он не имел.

Детский голос говорит Бьярки: догоняй; на полу сидит черный кролик, и от него воняет эссенцией
иногда может показаться, что он почти в руках: тогда кролик исчезает, чтобы появиться в противоположной стороне

На улице Химеко внимательно смотрит на новую хрустальную фигуру, висящую на, кажется палке. Фигура не исчезает, даже когда Футаба отходит от нее достаточно далеко, и, хотя глаз в хрустале вырезано не было, девушка чувствует на себе их взгляд.

И потом, еще дальше, с места слишком пустого, чтобы не решить, что здесь должно было существовать что-то еще - то же самое.
На нее смотрело нечто, пока не получившее тело, и оно жаждало пойти вместе с ней.

Дорога точно стала короче: в итоге Химеко добирается до нее немногим позже Бьярки. Как и ему, дверь ей не предоставляют, но подходящих размеров окно как будто специально опускается пониже: тоже подходящий проход.
В следующий момент окно становится слишком для нее маленьким.

- Есть поговорка, - она отряхивает руки и поднимает голову, намереваясь оглядеть потолок, но столкнувшись с почти агрессивной высотой. - Поспешишь - людей насмешишь. Ты поторопил события, - Футаба выглядывает в окно - ночь как ночь, никаких критических изменений. - ...Кажется.

Шум стал тише: на первом этаже, во-первых, появились бесполезные стены, внутри которых иногда даже были двери; посреди нескольких примерно обозначенных комнат выросла мебель: вроде бы настоящая, но слишком похожая на муляж. Диваны, кресла и столы, как будто вырванные из мультиков по сказкам.
Во-вторых, появился потолок, выглядевший куда менее крепким, чем основные стены башни.
Кролику это все не нравилось - он бешено носился из двери в дверь, то и дело врезаясь во внезапно воплощающиеся стены, которые становилось до абсурда много.

Кролика хотелось убить.

Вряд ли Бьярки с ним гонялся с той же целью (могла бы - расхохоталась сейчас), да и она бы при всем желании не смогла описать разницу, и все же.
Старательно удерживает себя от того, чтобы схватиться за рукоять меча.

В конце концов она просто вздыхает.

- В конечном счете, здесь все идет не по плану, - показательно отскакивает от вырвавшейся из  пола стены - их паттерн начинал иметь все меньше смысла. - Не то, чтобы это имело реальное значение для тебя или меня, - для нее имело, но жаловаться ему было бы как минимум глупо.

Успокаивает себя: божеству достаточно будет и увиденного. В конце концов, наказывать ее никто не будет, только не дадут сверх того, что обещали.
Она поджимает губы - вот эти вот сверхи ей нравились обыкновенно больше всего.

- Он разумный? - Кивает на кролика головой; тот врезается в стену, с мерзким гулким звуком обрушается на пол и вновь приходит в движение. Скорее всего разумный, иные варианты кажутся бессмысленными, хотя вел он себя... глупо?

Ей не слишком по душе его вкладывание в ее руки: она не любила никакой ответственности за других людей; что-нибудь простое, может, какая-то легкая помощь, за которой ничего не последует - пожалуйста. Не с радостью, но пожалуйста.
Потому что сейчас, например, Химеко предпочла бы дождаться конца. Чемпионы вылезали на поверхность обыкновенно именно тогда (кролик был перемазан эссенцией, и все же не казался ей ни самой волей мира, ни ее избранником - скорее, проекция), и Футаба обладала неприятной привычкой их подкарауливать.

Химеко поворачивается к окну, то ли сделать вид, что думает, растягивая время, то ли правда подумать, и застывает - башню окружало поле маковых цветов.
Быстро.
Отвести взгляд оказалось сложно; ей не хотелось смотреть, она не испытывала нужды - просто как будто не имела другого выбора.
Поле смазалось в единое красное пятно.
Чем дольше она смотрела, тем больше ей казалось, что она спит.
Это был простой сон, про то, как Химеко достала свой меч и убила себя им; простой сон, легкий для исполнения. Химеко обнажает меч (это самое легкое), прижимает кончик лезвия к животу - она в первую очередь злится, это слишком сильно похоже на фокусы человека, которого она звала когда-то лучшей подругой.
На самом деле, проходит всего несколько секунд; они растягиваются для нее на миллиард окрашенных злобой моментов - взбешенная достаточно, чтобы цветочное влияние сбросить хотя бы немного: лезвие проскальзывает внутрь, мимо органов, повреждение которых значило бы слишком много и слишком быстро.
Она хрипло всхлипывает, когда в кожу врезается рукоять.

- Не смотри на цветы, - на исходе пятой секунды Химеко выдавливает из себя несколько слов - в основном для того, чтобы отвлечься от боли.

Алой бабочки хватало только на то, чтобы удерживать большую часть крови и смягчить ощущение острого металла внутри себя; Химеко проваливается в одну из бесполезных пустых комнат, даже не обращая внимания на то, что новые стены перестали появляться, оставляет смазанный след у дверного проема.

- Вытащи его из меня, - никаких пожалуйста, конечно, как и никакой мольбы в потемневших глазах; взгляд спотыкается о горло и запястья - она решит, что делать с этим потом.

Завидует она ему? Да, пожалуй, завидует; сейчас ей не до этого, конечно, чувство скорее бесформенное, смешанное с общим раздражением, но потом? О, потом Химеко будет угрюмо отсиживаться в комнате, пока не упорхнет на новое задание в поисках того, что может сделать ее сильнее.

Дает себе слово: ни в коем случае на Бьярки не опираться, но тут же мертвой хваткой цепляется за чужую руку - почти шипит, когда лезвие проникает еще глубже.
Выдавливает из себя нежное ублюдок, в ней ненависти - чуть ли не больше, чем боли; полупрозрачная крошечная алая бабочка трепещет у лица, вжимается в побледневшую щеку
Химеко закрывает глаза, как будто это облегчит восприятие происходящего.

Что-то красное. Что-то шумное в ушах. Горячее.
Были бы силы - рванулась бы сейчас назад, сдирая себя с меча стократно быстрее, но ей тяжело даже напоминать себе о том, что нужно дышать.
Боль кровью и глухим протестом собирается на языке, подбирается к губам, в животе - жар, туманящий взгляд и умоляющий сомкнуть веки; когда-нибудь это закончится, когда-нибудь Бьярки отстанет от нее, но сейчас она уже миллион лет скребет ногтями его руку, едва удерживая себя от того, чтобы не заплакать.

Все же вскрикивает, когда меч полностью выходит наружу, и тут же давится своей кровью; густые капли сползают по подбородку, растекаются по чужим пальцам.

Химеко держится за рану, кровь из которой почти не идет; на это уходят остатки ее концентрации, но осознания того, что Бьярки хотел бы увидеть больше, хватает, чтобы изобразить на лице подобие ухмылки.
Она с трудом различает его лицо.

С трудом - и все же слишком четко. Не нужно много времени, чтобы понять, что ему нравится, не нужно много времени, чтобы представить, как он себя поведет; неотвратимо понятный, недостойный самого простого сравнения вроде сил природы; землетрясение. Вулкан.
Вспоминает о Помпеях.
Почти не против ни руки его, ни колена - согласна уже и на такую опору; потом припомнит. Потом не даст себе опозориться, но даже эти мысли - скользкие и неразборчивые, едва отвлекающие от самой явственной, многократно обведенной, со стрелочками вокруг.
Химеко была голодна.

Нет дела ни до возобновившегося наверху шума "стройки", ни до кролика, смиренно сидящего поодаль; даже ощущение эссенции, вновь накрывающее ее с головой, не имеет значения.

Голодна и, пожалуй, хочет жить.

- Как насчет, - хватает ртом воздух, не шепчет даже - хрипом вытаскивает слова. - Пойти к черту.

Кровь просится наружу, сочится по ладони - часики тикают, капли капают, проклятые башни вдалеке снова отбивают
одиннадцать часов.

Ладно. Ладно.

- Пожалуйста, - продирается сквозь боль, борется с отвращением, выразительно разукрашивающим лицо; ей кажется, что она смотрит на Бьярки, но пелена перед глазами сгущается. За пеленой в голове - нечто хищное с дырой вместо живота; ему кажется, что до добычи можно добраться любым путем. Оно отхватывает от гордости кусок, глотает, не жуя, и дыра в животе становится как будто больше. - Пожалуйста, мне нужна твоя кровь, - хорошо, что зрения уже почти нет. Хорошо. Кровь стекает по [пальцам], говорить становится еще сложнее, клыки царапают язык. - П-прошу тебя, - цедит, отчаяние, щедро приправленное омерзением (к нему, к себе).

Где-то на вялом языке катается "умоляю", Химеко не понимает, смогла выдрать его из себя, или ей показалось, или промолчала вовсе, для нее разницы не имеет - ужас просто в том, что она это слово подумала.

Звуков для нее не существовало.

Возможно, что-то он ей сказал; Химеко ориентируется только на то, как меняется хватка на подбородке - расценивает это, как разрешение (содрогается),
клыки вонзает в запястье.

Не горло - слишком близко.
Мерзость.

Кровь - это кровь. Футаба почти не замечает разницы во вкусе, не испытывает и праздного интереса к тому, чтобы укусить кого-то просто так.
Сейчас, конечно, так и не скажешь.
Сейчас Химеко в запястье вгрызалась с таким усердием, будто не могла найти вкуса лучше; снова красное и горячее, но на сей раз - удивительно приятное. Хищное и дырявое прижимает к коже язык, перехватывает руку поудобнее, всем своим видом демонстрирует дикое удовольствие.

Кролик говорит: теперь пора, запрыгивает на лестницу, которая как будто бы всегда здесь была, неохотно по ступенькам поднимается наверх, где скрежещет что-то фарфоровое и хрустальное - Эссенция

Химеко отрывается от запястья и на Бьярки смотрит с тем же видом, с которым олени обыкновенно встречают машины на проезжей части; рана на животе уже затянулась, от нестерпимой боли не осталось и воспоминания.
Хмурится и пытается стереть кровь с подбородка рукавом.

Вот и все. Все.

- Наверх? - Никаких спасибо, конечно; торопливо собирается с мыслями. - За кроликом. Пошли.