Габриэль хмурится.
Он предпочёл бы работать один, но общество Беатриче ему удивительным образом нравилось. И дело тут было не только, и не столько во внешности, — Габриэля так просто, увы (или не увы; как поглядеть), не купить, — сколько в странном ощущении духовного родства. Клятвопреступник испытывал это чувство и раньше, таков его дар клятв, подчёркивающий людей, с которыми он может заключить договор, но сильнее этой ауры "схожести" была только энергетика Мерседес.

Словно им предначертано быть вместе.
Ну, так или иначе.

— Похоже, бедствие коснулось только людей. — Делится он очевидным выводом, окинув кошку осторожным взглядом (та ответила неприязнью в глазах, быстро сменившейся на милость от касаний Беатриче).
(вздох)
Значит, если домашние собаки, да и так не все, погибнут, безуспешно пытаясь выбраться из своих ошейников, то остальные звери, по большей части, выживут? Не самый ужасный исход для мира, который нарекли обречённым.

Слова Беатриче не звучали как приказ, и всё же Габриэль согласно кивает.
— Я ими займусь. По дороге.
И покуда они движутся к подножью утёса, на котором высоко вверху находился дворец-усадьба, в самом деле срезает ошейники; собаки встречают Габриэля куда дружелюбнее, чем кошки; весело гавкают, подметают хвостами землю и разбегаются кто куда. Пару раз срезает верёвку у лошадей и другой домашней скотины; только свиньи плещутся в грязи, ни о чём не переживая.

Габриэль подмечает про себя, что здесь достаточно тепло. Что-то вроде раннего лета, когда воздух уже достаточно горяч, чтобы не замёрзнуть даже ночью, и в то же время недостаточно жарок, чтобы истекать потом. Идеально. Не испорти некто пасторальный пейзаж трупами и мёртвецкой тишиной — была бы форменная благодать.

— Думаю, он уже отказался. — Честно отвечает Габриэль Беатриче и впервые смотрит ей в глаза. Мимолётно, и всё же достаточно долго, после чего отворачивается; он, всё-таки, идёт первым. — Поэтому мы и должны вправить ему мозги.
"Кошмар" звучит так формально и обыденно, что нет никаких сомнений — сам Габриэль видел вещи и пожёстче, но всё же считал необходимым использовать именно то слово, которое отражает его отношение к происходящему.

— Я дам вам шанс предложить ему спасение. — Твёрдо заявляет Габриэль, будто начинает торжественную клятву, и хочет добавить что-то ещё, но умолкает, жестом давая сигнал прислушаться. Тут же пригибается и крадётся вперёд даже быстрее, чем шёл.

В сумерках слышится характерное бульканье.
На земле лежит полноватый человек в одеждах садовника, рядом — какие-то деревяшки и воткнувшиеся в землю огромные ножницы. Человек переломан в таком количестве мест, что диву даёшься, как он ещё вообще жив, однако же — жив. В теле бьётся тонкий пульс, а на сознание и разум, вместе разом, осталась одна малюсенькая искра жизни. Он не пытается ничего сказать или сделать — просто не может.

— Не наш клиент. Полагаю, милосердие во всех мирах одинаково. — Возвещает он, неторопливо берясь за рукоять Пожирателя. Габриэль колеблется, но не потому, что боится воспользоваться клинком. Вскоре он оборачивается к Беатриче. — Или желаете попробовать его исцелить?

В голове неестественно изогнутого садовника практически не осталось мыслей, но одна сумеет пережить его точно — «нужно покончить с собой во что бы то ни стало.» Она же первой воскреснет, если полноватое тело каким-то образом придёт сколько-нибудь в норму, и вытеснит все остальные; за исключением тех, что предложат способ осуществить задуманное.

Габриэль хотел посмотреть на Беатриче в деле, но оставался настороже, постоянно меняя фокус внимания со спутницы и назад, то бишь куда-то ещё вокруг.

Где-то впереди, в основании утёса, виднелись двери лифта, выглядящего бесстыжим анахронизмом на фоне сказочной деревни вокруг. Вскоре подле них автоматически загорятся две холодные электрические лампы, отдалённо напоминающие подсвечники. Следом за ними огнями — белыми, жёлтыми и зеленоватыми — частично озарится и поселение.

Подпись автора

Габриэль немного смущён, но недостаточно сильно, чтобы это можно было заметить.

— Хорошо. — И сызнова хмурится.
Он бы предпочёл и дальше обращаться на "Вы".

Рука отпускает рукоять меча, когда Беатриче подходит к ещё живому телу, — Габриэль догадывается, к чему всё идёт, и не имеет что возразить. Всё ещё удивительно, сколь бесценной была жизнь в его родном мире, и сколь в избытке этой самой жизни оказалось во множестве других миров; удивительно, но с некоторых пор — вполне привычно.

Габриэль смотрит на лицо Беатриче и как будто бы видит маленькую ложь, но она его вполне устраивает. Правда вообще переоценена, если спросить клятвопреступника.
— Разумно. — Кивает Габриэль и клинок Беатриче вспыхивает отсветом на его лице. «Золото — вот что у нас точно есть общего», думает про себя рыцарь и на секунду задерживает взгляд, чтобы запомнить девичий жест, коим его спутница смахивает с лица надоедливую прядь. Он в такие моменты любит утирать уста, но пока продемонстрировать дурную привычку не довелось. Будто бы прочитав мысли Беатриче, добавляет собственных размышлений. — Не думаю, что он знал что-то полезное.

Они движутся к лифту отнюдь не в сумеречной тишине — Беатриче расправляется с нею светом своего голоса.
— Прозвучит, наверное, глупо. — Задумчиво роняет он в ответ, нажимая на кнопку вызова лифта. В его собственном мире подобных устройств не было, но Габриэль, что называется, схватывал на лету. Скрестив руки на груди, продолжает. — Но мне кажется вполне естественным потерять себя в минуты великой печали. Ты начинаешь принимать решения, которых не хочешь, и давать клятвы, которые не желаешь исполнять. Отказываешься от блага, потому что думаешь, что оно навсегда утеряно. Я имею ввиду... (вздох) Все мы прошли через некоторое дерьмо, прежде чем оказались в Шпиле, так? И все мы ещё боремся.

Разумеется, есть и те, кто не смог справиться и отказался от предложения богов, но можно ли считать их тогда искателями вообще?
Мягкий звонок лифта возвещает о своём прибытии, и двери плавно разъезжаются в стороны. Внутри лифт издевательски белый, светлый, и судя по всему — отлично работающий. Мошки и комары, возглавляемые отважным мотыльком, облепили было лампы, но двинулись в лифт и словно ударились в невидимую стену, после чего тут же развернулись обратно.

— Я тоже на это надеюсь. — Соглашается он. — Но если обойдётся совсем без боя — получится даже скучно.
Его лицо, впрочем, томительным унынием не обременено.

У лифта буквально две кнопки: вверх и вниз, и вскоре он начинает подъём на утёс. Столь плавно и тихо, что кажется, будто не двигается вообще. Внутренности лифта, тем временем, преображаются: "передние" полторы стены становятся полупрозрачными, и Беатриче вместе с Габриэлем видят утопичную деревушку, утопающую в фонарях, цветах, маленьких оградках, выложенных из камня, и фиолетовых сумерках, как на ладони. Лифт, словно преисполнившись самоуважением, явно не торопится.

— Похоже, смерть этого мира плотно переплетена с судьбами разумных существ. — Рассуждает Габриэль, опёршись плечом о стену и смотря куда-то вперёд. — А весь остальной мир просто продолжит жить дальше. Возможно, лучше прежнего, не отравленный мыслью. Не самый ужасный исход в целом. Я бы, может, даже заглянул сюда ещё как-нибудь.

Подпись автора

Габриэль усмехается почти смущённо, после чего поправляет галстук, с которым и так всё было в полном порядке.

— Я планирую не пользоваться Пожирателем. — Честно сообщает он, ничего не говоря про кулаки. Взгляд неохотно отцепляется от Беатриче и возвращается к дверям, за которыми где-то внизу красуется безжизненная, но полная огней деревня. — Ограничусь ножнами. Можно ведь и убить ненароком.
В его голосе нет двусмысленного намёка или скрытых желаний — чистая, дистиллированная констатация факта и сухое спокойствие.

— Впрочем, других обитателей мира это не касается.
А эти слова Габриэль произносит, когда раздаётся характерный звонок. В них сквозит лёгкое раздражение; чужую агрессию клятвопреступник ощутил за несколько мгновений до того, как двери лифта разъезжаются в стороны.

Вампиры. Двое.
Габриэль выходит первым, готовый к бою. Рука — на рукояти клинка.

— Вам назначено? — Шершаво интересуется первый вампир, одетый в элегантную ливрею с каким-то гербом на груди, справа. Лицо его искажается судорогой ненависти, тогда как голос словно становится ещё более чопорным. — Я предупрежу хозяев о вашем визите.

— Налить вам чаю? — Очаровательным голосом интересуется вторая участница спектакля, одетая в костюм горничной безо всяких излишеств. В её пустых глазах царит ничто, тогда как голос ещё играет умирающими останками памяти.

«Они не воины.» — Тут же решает Габриэль, и пропускает служанку мимо себя.
Сам он превосходным росчерком Пожирателя, двумя молниеносными ударами крест-накрест прямо из ножен разделяет дворецкого на четыре части, и тот безвольно опадает на землю, до последнего произнося что-то губами, из которых не выходит слов.

Служанку клятвопреступник пропустил не просто так.
Во-первых, ему хотелось посмотреть на Беатриче в деле.
Во-вторых, причин больше и не требовалось, но также он был не против подтвердить её компетентность не только в мирной обстановке.
В-третьих, вторая причина была добавлена исключительно ради общего числа (как и третья, к слову), но Габриэль ни на секунду не пожалел: сначала его лицо снова озаряет золотой свет, а затем он грациозно отходит в сторону, чтобы его не забрызгало кровью, вырвавшейся из шеи служанки.

Пожиратель странным образом вибрирует, сигнализируя о таинственном — вампиры были уже мертвы, когда Габриэль и Беатриче поднялись на утёс. Клятвопреступник хмурится и поднимает взгляд к усадьбе-собору в четыре этажа высотой, встречающей гостей раскрытыми широкими воротами. Во дворе виднеются автомобили, могущие вызвать прилив ностальгии у кого-то, выросшего во второй половине двадцатого века на классической Земле, и ещё пара теней в бытовых одеждах, ещё не заметивших искателей.

— Претендент, кажется, на третьем этаже. Не двигается. — Прислушавшись к ощущениям, заключает Габриэль, после чего оглядывается на Беатриче, чьё лицо постепенно озаряется светом звёзд, коих на небо над этой парой с избытком навалило какое-то избыточно игривое божество. На губах клятвопреступника отстранённая, но дружелюбная улыбка; словно он хочет думать о том, о чём говорит, больше, чем о том, о чём нужно рассказать. — Не могу сказать, что виню судьбу за столь пошлый сюжетный поворот. (краткий кивок-поклон и с рукой, согнутой перед грудью) Полагаю, нам стоит поспешить? Но по пути я был бы рад узнать, каких именно взглядов ты, будучи монахиней, придерживалась.
Он явно старался не звучать слишком агрессивно, но совсем от грубости избавиться не смог. Вероятно, виновата была недружелюбная обстановка, которая лишь накалилась, когда парочка искателей приблизилась ко входу: серые вампиры с пустыми глазами, но незамутнённой ненавистью на лице, из теней превратились в полноправных актёров второго плана.

Обезглавленный и порезанный на части трупы, тем временем, какое-то время ещё существовали на правах бренных останков, однако через короткое время их плоть сперва иссохла, потом начала шелушиться, и наконец — рассеялась, унесённая едва подувшим ласковым ветерком, обнажая чистую кость, будь то череп для головы или хребет со всеми прилегающими побочностями для тела.

Подпись автора

Клятвопреступник хмыкает почти даже весело.
Более того — добавляет немного неловкого юмора и от себя.
— Проспал конец света?
Спрашивает — и тут же отворачивается следом за Беатриче от неё же; смеяться Габриэль давно разучился, и боялся, что и шутить тоже, а ненаправленный жест спутницы считывает не то, чтобы на свой счёт, — он, всё-таки, не дурак, — но видит связанным с собой.

— Точно. — Сухо кивает он, когда Беатриче указывает на то, что от своей веры не отказалась. — И тем не менее (отвечает он уже на то, что рассказ Беатриче предполагает скуку), я бы послушал.
К счастью, спутница клятвопреступника явно не прочь продолжить.

Сам Габриэль был от веры удивительно далёк, особенно если учесть, что орудовал святейшим оружием паладинов прошлого — Золотым Пожирателем, но у этого агностицизма находились крайне простые причины — в его родном мире не осталось никого, кроме Мёртвого Бога, а тот, так уж вышло, был данностью, верить в которую не было ровным счётом никакого смысла; с таким же успехом можно было молиться солнцу как таковому, или облакам.

Каково же было его удивление, когда обнаружилось, что в бескрайнем количестве миров разумные существа чему только не поклонялись.

Вампиры снова пытаются что-то сказать, но по пути теряют слова, навсегда покинувшие мёртвые оболочки тел.
— Я лишь... познакомиться... — Говорит один, прежде чем бренную жизнь выбивают у него из глазницы яркой стрелой.

— Мне назначено... — Говорит второй, но и его жизнь вскоре прерывается: Габриэль эффектно взмахивает клинком — левая рука вампира отделяется от тела — а затем упирается ладонью в рукоять меча, пока тот находится ещё в воздухе, и словно копьём насквозь прознает сердце безмозглого оппонента.

«Видимо, простые гости.» — Думает он про себя и хмурится, наблюдая за тем, как Пожиратель выскальзывает из груди вампира, превращающегося на глазах в скелет, лишённый конечности. Рука в стороне тоже вскорости "облетает", теряя всяческую плоть, но кости — кости остаются.

Слова о замужестве (если Габриэль правильно их интерпретирует) невольно трогают в душе струну из детства, когда клятвопреступник заявил своей _старшей сестре_, что обязательно на ней женится, когда повзрослеет. Получив решительный отказ, расстроился конечно, но быстро нашёл выход и объявил, что если так нельзя, то тогда — будет её преданным и верным рыцарем! Эти слова сдержать, в целом, удалось. Вот только рыцарь жив, а его дама — давно уже нет.

— Кажется, не самые плохие верования. — Осторожно замечает Габриэль. В теологии он был не силён, но, всё-таки, не дурак, так? Права была Беатриче, когда сказала, что "нормы" варьируются от мира к миру, и может в её собственном мире воровство — почётное дело, а излишняя жестокость — признак благородного нрава, но клятвопреступнику кажется, опираясь на то, что было перед лифтом, что это всё же не так. Он пожимает плечами, прикрыв на этот жест глаза. Лицо его выражает привычную суровость, но притом удивительно мягкую; шутить изволит, вестимо. — Сорок свечей даже незажжёнными звучат как та ещё морока. (подчёркивает шутливость слов показательным вздохом)

— В моём мире для верований не осталось места. — Говорит Габриэль как думает. — У меня был лишь верный меч, сказки прошлого и человек, которого я надеялся защитить.

Они заходят в коридор, который даже в ночи выглядит волшебно, а на недавнем закате и вовсе должен был звучать великолепно: во всю стену был выложен цветной витраж, изображающий пасторальную картину: поля, а в полях трудятся люди, а людям помогают... вампиры? Несомненно руководят, но в деталях видно, что тому есть поводы: в одном углу вампир перевязывает руку неудачливому крестьянину, а в другом — явно указывает на то, как должно делать дела, и далее поля цветут подлинным золотом.
Лунный свет, проникающий через стену-окно, преображается, приобретая различные оттенки, но неизменно сохраняет холодность, свойственную ночи.

— У вас... — Габриэль хмурит лоб, пытаясь придумать конкретный вопрос. Увы, в вопросах религии он всё ещё профан. — Тоже любили рассказывать истории красивыми окнами?
Ему хочется использовать слово "барельеф", но он сердцем чувствует, что ошибается в знании значения этого слова.

Тем временем, где-то вдалеке, если прислушаться, — но уловить этот звук способна, пожалуй, пока только Беатриче, — разбивается эхом пронзительный, но очень тихий плач. Как раз откуда-то с третьего этажа, в мертвенной тишине.

За следующей дверью — выход в бальный зал, в конце которого — огромное двойное крыльцо, ведущее на второй этаж, спрятавшийся за выразительными дверьми с лепниной. Их явно старались не закрывать лишний раз, но сейчас они были плотно заперты.
У крыльца с одной стороны сидела вся в белом с красным женская фигура, словно сломанная кукла. В отличие от многих, а сущности — всех вампиров поместья, она умела искусно пользоваться немыслимо длинным — в длину не меньше её роста, а то и больше раза в полтора — мечом, лежащим у её ног. И ей для этого даже не нужен был мозг. Но, кажется, отчаянно не хотела?

Подпись автора

Габриэль смотрит на Беатриче, не желая прерывать минуту покоя, и, что уж там, откровенно любуется.
Лицо его, как и прежде, сурово, брови нахмурены, а глаза слегка прищурены, и всё же — в глубине оных мирно дрейфует тёплое любопытство; витраж со стороны Беатриче получает куда больше внимания, чем от клятвопреступника, и он находит это чем-то прекрасным.

Слова Беатриче вторят мыслям Габриэля; религия, в некотором роде, — искусство, во всяком случае — так получается (он всё ещё не слишком силён в теологии, всё ещё...), а искусство, продолжает мыслить клятвопреступник, тоже прекрасно.

Лёгкий вздох прячется за женскими словами, и Габриэль страшно боится того, что Беатриче подумает, будто он невнимательно слушает или глядит, потому что он поймал каждое слово и, думается ему, понял сюжет "красивого окна".
Чтобы избавиться от лишней тревоги в сердце, Габриэль всё же решает что-то добавить от себя.

— В нашем мире были только кости и книги. — Задумчиво отделяет он от мыслительной массы. — Пожалуй, книги я и мог когда-то назвать искусством.
Пусть даже те и были, кажется, тем самым холстом, от которого стоило бы отделить прекрасное и дать ему осязаемую форму; другого у Габриэля попросту не было.

Вампир, сидящий у крыльца, повторял одну и ту же фразу раз за разом.
— Не хочу... не хочу... не хочу... — Монотонно срывались и срывались слова, словно не могущие удержаться листья.
В глазах женщины давно погасла всякая жизнь, но в то же время жива была уверенность, порождённая, несомненно, железной волей: что-то она делать не будет. Как бы сильно ей не сломали разум, сколь бы жёстко ей не раздробили в пыль рассудок.

Тем не менее, Габриэль чувствовал враждебность. Но, кажется, её можно избежать?
С другой стороны — неужто милосердия достойны лишь те, кого легко убить? Клятвопреступник не сомневался, что женщина перед крыльцом намного опаснее всех, кого они видели прежде.

Габриэль смотрит на Беатриче и на некоторое время задумывается, положив ладонь на рукоять клинка.
— Это справедливо. — Признаёт он, но явно колеблется. — Однако мой дар взывает к ответственности. Им нельзя... не стоит пользоваться без необходимости. (то есть, всё-таки можно) Если мне достаточно меча, лучше ограничиться им.

Он не столько пытается убедить Беатриче или оправдать перед ней нежелание показывать свои таланты, сколько рассуждает вслух, надеясь, что это будет воспринято как выражение доверия. Ведь есть ли нечто ценнее, чем доверять кому-то свои мысли?

(когда-нибудь потом Габриэль подумает, что с теологией у него получалось, всё же, не так уж плохо)

Ладно.
Маленькая клятва никому не навредит, так?

— Если вы позволите мне вашу ладонь. — Габриэль преклоняет перед Беатриче колено и берёт её за руку с той осторожностью, с которой обращались с величайшими драгоценностями. Он не вкладывает в этот жест неискреннее нарочитое почтение, отнюдь, клятвопреступник делает это столь же естественно, сколько непререкаемым видится тот факт, истекающий из совершенно нормального голоса, что здесь иначе как на "вы" не выйдет. Он осторожно касается устами ладони Беатриче изнутри и произносит клятву. — Клянусь, что одолею зло в этом зале.

В его тело — тут же! — втекает золото, наполняя жаром.
Он чувствует, как обретает самые настоящие крылья, дарующие ему ощущение настоящего полёта, и тут же устремляется в бой с горящими священным огнём глазами. Не только он, но и Пожиратель стал длиннее и крупнее, обретя золотистый ореол вокруг всего себя.

Вампир реагирует незамедлительно и с неестественной как лёгкостью, так и скоростью взмахивает огромным клинком, описывая серебряную дугу столь сокрушительную, что могла бы уничтожить воина в полном доспехе, вместе с его щитом, мечом и товарищем с той же экипировкой позади себя, но Габриэль — и сам несколько удивлённый такой силе — прорывается через эту атаку рассекающим ударом, и разбитый огромный клинок падает на пол, а следом за ним оседает и вампир, продолжая бормотать свою мантру до тех пор, пока не превращается в скелет.

Габриэль опускается на пол и всяческая божественность рассеивается вокруг него.
— Теперь ваше желание, прошу. — Шепчет он голосом, не услышать который Беатриче не может.

— Любое. — Эхом отзывается голос Габриэля в её голове. — Но не слишком серьёзное, ладно?
Казалось, будто этот голос клятвопреступника позаимствовал кто-то другой.

Отредактировано liberty (2023-11-14 16:47:56)

Подпись автора

Возможно, когда-нибудь Габриэль и пожалеет о том, что сделал, на толику мгновения проявив малодушие, но прямо здесь и сейчас он искренне удивлён до глубины души — клятва Беатриче даже в таком пустячном исполнении оказалась немыслимо могущественной.

Словно ветра судьбы откуда-то сверху предначертали: он уготован ей, а она — ему.

Однако эта несомненно религиозная мысль посетит его голову несколько позже — сейчас Габриэль, помимо восхищения Беатриче, содержал в себе фанатичную преданность и жажду, сводящую с ума; клятвопреступник трепетал от желания исполнить чужую волю. Пусть даже и знал, что та может быть достаточно небольшой.

— Да. — Источает он, не сводя глаз с Беатриче, когда та переспрашивает и, в сущности, ответа не ждёт.

В его глазах — яркий огонёк непреклонности, на его разгладившимся лице — упорство и уверенность, коим позавидуют мириады фанатиков в триллионах миров, и всё же столь спокойные и ровные...

— И всё же, я настаиваю. — Мягко настаивает Габриэль, ожидая приказа, словно послушный пёс, когда Беатриче даёт понять, что она не готова загадывать желание.

В таком состоянии клятвопреступник мог быть нежным и ласковым, и хотя его разумом руководило нестерпимое желание — не чья-то злая воля! — отплатить добром за добро, воля Габриэля вполне могла совпасть с тем, на что могли его обречь уста Беатриче. В этом состоянии он был многократно смелей, и уже потому позволял мыслям касаться женщину в тех местах, до которых умственным взором прежде даже не добирался, и не только из соображений целомудрия.

— Подойдёт. — С готовностью кивает Габриэль и закрывает глаза. Золотая пыль, осевшая на его волосах, растворяется, и клятвопреступник возвращается к своему обычному, мрачному виду. Ещё через несколько секунд он воспринимается совершенно нормально, привычно.

— Прости. — Кивает он и поднимает голову, а за ней и веки. В глазах его пресловутая серьёзность, на языке — сдержанные слова. — Я решил, что будет проще показать на деле, чем изъясняться словами. Кроме того... (он тихо вздыхает, обводя взглядом бальный зал), не могу не отметить, это было чер- чрезвычайно эффективно. В будущем буду осмотрительнее.
В последних словах звучит почти что раздражение — на себя, разумеется. Габриэлю страшно не нравилось перед кем-либо извиняться, и ещё меньше ему было по душе, когда происходящее было заслуженно. Он поправляет галстук (с ним всё так же всё отлично) с невозмутимым видом и чуть сдвигает ножны с мечом.

— Если захочешь, ты всегда можешь прервать клятву до того, как она будет заключена или сразу после — просто объяви об этом во время церемонии. — Добавляет он мягким голосом — предупреждает, демонстрируя готовность исправиться, — и смотрит на лестницу. — Пойдём дальше?

Коридоры, на стенах которых висят портреты, возле стен которых стоят статуи, снабжены целой кучей дверей самого разного толка, но и плач становится громче, нередко срывающийся на откровенные рыдания, — его теперь прекрасно слышит и Габриэль — и ощущение эссенции не даёт выбрать не ту дверь.

Тут и там встречаются порубленные и заколотые тела вампиров, убитые повторно кем-то ещё, но сородичей-искателей рядом нет.
— Видимо, процесс был постепенным. — Роняет бездумно Габриэль по пути, имея ввиду, очевидно, сумасшествие кровопийц.

Перед дверью, за которой их ждёт претендент, их ловит лестничный пролёт, напротив которого — ещё один витраж, на нём — ещё одна история. На этот раз — откровенно романтическая, и даже лунный свет, пополам со звёздным, проникающий внутрь, невольно пачкается в багровых полутонах.

Вампиры очень нежно любят вампиров. Поцелуи — предел фактического отображения любовных утех, но кем бы ни был автор витража, он чётко знал своё дело, и в уголках грубоватых стеклянных глаз, в резких чертах лиц чётко считывалось понимание: любовь им дозволена была всякая, почти во всём своём великолепном разнообразии.
А ещё вампиры любят людей. А люди — вампиров. Но первое, всё-таки, встречается чаще.

За дверью — рыдания на разрыв, перемежающиеся с тихим, ранимым плачем. Нет никаких сомнений, что эти звуки издавал, пожалуй, единственный оставшийся в живых человек, обнимающий разом два скелета, оставшихся, похоже, от погибших вампиров. В её изящной фигуре даже со спины нетрудно узнать — спасибо невменяемо длинному золоту волос в том числе! — ту, которая позже станет известна как Фрида.

Подпись автора

— Да. — Открыто говорил клятвопреступник. — Чем могущественнее тот, кому я даю клятву, тем сильнее я становлюсь сам. "Могущество", впрочем, здесь имеет неоднозначный смысл, и помимо него есть ещё факторы.
«Например, моё отношение к человеку.» — Думает он про себя. Рыцарь не то, чтобы не доверял Беатриче, просто не имел привычки выкладывать вообще все карты сразу.

Беатриче улыбается и Габриэль мягко кивает в ответ.
Ему всё ещё немного неловко, но он рад видеть улыбку Беатриче, и тем более рад отвечать на неё взаимностью, пусть сам, де факто, и не улыбается.

Дверь открывается с тем сортом благородного скрипа, за которым прячутся столетия насыщенной истории, за которые она успела пережить то, что невинным витражам и не снилось. За дверью — полумрак, порождённый незажжёнными светильниками и плотно задёрнутыми шторами. В сущности, тут удивительно темно, и тем удивительнее, что и Беатриче, и Габриэль, и, разумеется, Фрида прекрасно всё видели. Вскоре ясности добавляют золотые искры, созданные одним из искателей.

Фрида сжимала скелеты, сидя на коленях, и рыдала изо всех сил.

Скелеты были твёрдыми, гладкими и ужасно холодными.
Фрида, чей мир разбился вдребезги за считанные минуты, ощущала себя налитой свинцом и не могла сдвинуться ни на дюйм. Её ноги отнялись, её руки непослушно прижимали к себе мёртвые тела тех, кого она считала прежде своими возлюбленными.
По её щекам текли слёзы, а по душе — липкая чёрная слизь, отравляющая сердце невыносимой печалью.

Она ни секунды не сомневалась, когда ей предложили спасение; со всей возможной вежливостью и не забывая про этикет, Фрида послала сраного доброжелателя ко всем чертям, потому что и секунды себя не мыслила без тех, кого любила. И если их больше нет, то существует ли она вообще?

Сердце сжималось столь сильно, что временами Фрида переходила с рыданий на тихий, сдавленный плач. Ей просто не хватало воздуха, чтобы рыдать, но когда она снова приходила в себя, то сызнова взрывалась слезами и не припадала к полу только потому, что скелеты не позволяли.
У неё страшно болели глаза, нос источал из себя сопли, словно она была безнадёжно больна, а изящные одежды промокли до нитки чуть ли не до локтей, но она даже не думала останавливаться. Не думала до недавних пор.

Габриэль вошёл следом за Беатриче и замер в нерешительности.
Он никогда не знал, как справляться с женскими, да что уж там — с какими угодно слезами. Ту, которую прежде почитал больше собственной жизни, он не заставал за слезами считай никогда, сам — научился у неё тому же, а потому когда видел, как кто-то плачет, неизменно пасовал.
Ему нужен был враг, которого можно разрубить Пожирателем, но как пожрать чужую печаль — он решительно не понимал.

Первые слова Беатриче внутри он на самом деле не понял — посчитал метафорой. Предположил впоследствии, что Беатриче уже кого-то спасала из обречённого мира. На следующие слова ответил смущённым взглядом.
— Лучше бы она набросилась на нас с мечом. — Пробормотал он, отводя взгляд.
К тому же, меч рядом с ней был, но короткий, словно игрушечный, больше напоминающий кинжал с красивой, ажурной гардой.

Прежде чем клятвопреступник или монахиня успели что-то предпринять, Фрида поднялась на ноги сама.
Она дышала тяжело, и двигалась так, словно была чьей-то марионеткой, подвешенной за ноги и за руки на нити, и тщетно пыталась успокоиться, бросаемая то в жар, то в холод, чувствуя, как слёзы на секунды, мгновения!, успокаиваются, а затем текут снова. Утёрла нос и губы, понимая, что выглядит ужасно, и на что ей было совершенно плевать, НО — не при гостях.

Это была их маленькая игра, которая слегка чрезмерно затянулась, и теперь Фрида от неё отходить точно не собиралась.

Она сжала ладони в кулаки и выставила грудь вперёд, закрывая глаза и выпрямляясь, взывая к остаткам собственной гордости.
По её скулам всё ещё текли слёзы, но по сравнению с её состоянием минутой раньше Фрида была совершенно спокойна.

— Прошу прощения, однако сейчас не лучшее время для визита. — Выдохнула она, открыв очи. Злость маленькими змейками, бьющими током, постепенно собиралась в ней внутри, сбегаясь со всех сосудов в теле. Как смеют они, кем бы они ни были, отвлекать её от возлюбленных? Она проглотила ком в горле и продолжила дрожащим голосом, трепеща и сама всея тоже. — Потрудись, пожалуйста, хотя бы представиться.

В голосе, который обыкновенно звучал как горный ручей, сквозило неприкрытое презрение, и Габриэль, даром что никогда не считал себя слишком эмпатичной личностью, примерно понимал, в чём тут дело.

— Меня зовут Габриэль, а это — Беатриче. Мы хотим помочь.
— Как?! — Фрида снова шмыгнула носом и утёрла лицо насквозь промокшим рукавом. Слова ударили точно хлыст. — Воскресите тех, кого я люблю? Исцелите людские разумы? Вернёте всё на круги своя? Что вы вообще способны сделать и кто вы такие?
Габриэль нахмурился, сомневаясь в том, что его или магия Беатриче на это способны.
— Почему... почему вы в полном порядке [а не они]?
Некоторых слов в её речи нет, но они звучат эхом, очевидным всем присутствующим.

Отредактировано liberty (2023-12-04 15:58:22)

Подпись автора

Фрида плачет, плачет тихо и стойко, и всё же ерепенится.
Приподнимается гневно на носочках, невольно, и позволяет злобе просочиться в глаза.

— Я уж догадалась. — Просипела она едва слышно, прежде чем её схватывает, обнимая собственным руками, новый всхлип, за которым слёзы из глаз хлынули с новой силой.

— Я... я-а... я-а... — Ей требуется время, чтобы собраться и попытаться вдавить слёзы обратно в глаза. Фрида поджимает колени и пытается напитать сердце гневом, чтобы печаль отступила хотя бы на секундочку. — Я — Взрезая слёзы, всё же произносит она. — досадное исключение. Не боле.

К тому же — нарушающее законы. Ну, теперь уже, наверное, нарушавшее.
Эти двое явно об этом не знали, раз смели заявлять что-то о том, что они такие же. Если такие, как Фрида, и есть, им сейчас ещё хуже, чем ей.

Сердце сжималось невыносимо, требуя дышать изо всех сил.

— А если я никуда не хочу? — Тихо спрашивает она сама у себя, растирая влагу на щеках, пытаясь втереть её пальцами хотя бы в кожу, раз в глаза обратно не лезет.
Она действительно любила свой мир, и даже представить не могла, кому могло потребоваться его весь разрушить.

— Мы... не отсюда. — Тем временем, вступает Габриэль, не убирая ладони с рукояти меча. Он понимал, что Беатриче пытается действовать деликатно, но в его представлении ничто не оправдывало ложь, поэтому он предпочитал или молчать, или говорить правду. — Но мы правда хотим помочь. Всё станет намного проще и понятнее, если ты решишь попытаться нам довериться. Хуже не будет. Ты сможешь вернуться сюда, если пожелаешь.
«И даже умереть.» — Эти слова клятвопреступник всё-таки прикусывает вместе с языком. Хмурится.

Фрида смотрит на Габриэля уже с ненавистью, снова выпятив грудь, на которую упало несколько капель. Новый приступ всё же ненадолго отступил, и теперь пестуемый гнев, которым избранница вампиров пыталась заделать слезливую дыру в душе, прорвался в сердце стремительным потоком.
Апогея Фрида достигает, когда Беатриче достаёт платок, выглядевший столь чистым, что "издевательски" ненароком напрашивалось само собой. Рукава Фриды промокли насквозь, на её лице не было и дюйма сухой кожи, воротник неприятно лип к шее, а эта... высокомерная дрянь предлагает ей платочек?

Дыхание перехватывает, и Фрида всё же берётся за коротенький меч, напоминающий кинжал.
В красивом пируэте, больше напоминающим акробатический номер, девушка описывает лезвием круг, по результату которого разрезала бы ткань напополам, не задев кожу, но ослепительно золотой меч со звонкой вспышкой встаёт у неё на пути.

Габриэль не пытается нанести ответный удар, лишь парирует Пожирателем зубочистку будущей искательницы, а затем, когда она замахивается уже кулаком — девчонку отбросило на полшага назад, а кинжал из рук выпал, — даже не пытается уклониться, и кулак Фриды, местами ещё мокрый от слёз, сочно вписывается в скулу клятвопреступника, соскальзывая на половину дюйма в сторону. Габриэль, впрочем, даже не вздрогнул; как он и думал, физической силы в таком нежном теле было немного.

Фрида вздрагивает, дрожит, и теперь уже сама делает пару шагов назад, с неверием смотря на свои ладони.

— Как вы смеете... то есть... мне страшно жаль... я...

Она чувствует, что горит от стыда, и, не в силах совладать с эмоциями, падает на колени и снова утопает в слезах, сгибаясь под их тяжестью.

— Я просто снова хочу любить.

Подпись автора

Габриэль в смущении прикрывает глаза.

В его представлении такая жёсткость была необходима — чтобы показать Фриде бесполезность попыток затеять драку. Попутно — надломить её ещё немного, подтолкнуть если не к подчинению, то, хотя бы, согласию. К тому же, он дал ей возможность беспрепятственно отомстить, и сделал бы так, будь даже Фрида во много крат сильней.

Фрида не представляет, откуда в её теле столько влаги.
Ей кажется, что если она продолжит в том же духе и не найдёт в себе сил остановиться, то обязательно затопит и всё поместье, и целый мир даже.
Мокрые глаза избранницы вампиров казались огромными, и такими же бездонными.

Фрида звучно шмыгнула носом и задрожала. Сопли забили нос невыносимо, но высмаркиваться при гостях она не станет даже под угрозой смерти, потому — держала рот приоткрытым, а оттуда, невольно, протекали и слова.

— Ничего ты не понимаешь... — Горько уронила она искренне, на минутку позабыв про этикет. Едва слышно, бриз — и тот шелестит громче, но для обладателей звериных ушей поймать и такие неуловимые звуки, вестимо, несложно. Фрида на это не рассчитывала, она просто приоткрыла свою душу, и так уж вышло, что оттуда выпала вредность. Или, может, неблагодарность? Вдруг они и правда хотели помочь?..

Не без усилия, но Фрида всё-таки подняла взгляд с пола на Беатриче, продолжая обливаться слезами, с неприятным хлюпаньем падающими с острого подбородка вниз.

— Семью... жениха... — Тупо повторила она, после чего утёрла (тщетно) глаза и отчаянно улыбнулась. — Я потеряла всё. Всё. Никого не осталось, я... я точно знаю. (тихонечко, уже даже не шепотом, а чем-то ещё на тон ниже) Здесь есть только вы. Помочь хотите. Где вы раньше-то были...

Фрида хватается за кинжал и, раз уж Габриэль ей не дастся, да и эта Беатриче — наверняка тоже, вонзает лезвие себе в живот, после чего распарывает его вместе с одеждой до самой шеи, щедро раскрывая себя изнутри. Плюётся кровью, ненароком, после чего падает на спину, словно сломанная игрушка.

Габриэль вздыхает, уже готовый к тому, что они с Беатриче всё же не преуспели.

— Теперь и меня не останется... — Слёзы наконец утихают. Глаза закрываются.

Рваная рана сперва сочится кровью, но вскоре начинает затягиваться. Кажется — будто против воли Фриды, но на самом деле это не так.

«Какая же я всё-таки трусиха...» — думает она про себя.
Судорожно вздыхает, всё ещё лёжа.

— Возмутительно. — Заключает Фрида, после чего открывает глаза и пытается найти ими Беатриче. — Я ведь... (сглатывает кровь пополам со слюнями) Я ведь могу забрать их с собой?.. (взгляд перетекает на оставленные неподалёку скелеты)

Подпись автора